Игорь Логинов, 54 - 4 октября 2015 21:07

Я полгода не занимаюсь сексом. Это не эксперимент. Так получилось. Работы много? Так ее у всех много. Подъем в семь три дцать, отбой в два. В кого ни ткну - то же. Но ведь справляются как-то, находят час-другой, списываются, ходят в бары, нравятся. Хотят. Мне тридцать три, и мне надоело. Была бы жена - я б ее любил. Но ее нет. Короткометражные романы вымотали. Это как вторая работа, но за нее не платят. С двадцати до тридцати двух я делал ее исправно по вдохновению: на распахнутом окне, на последнем киносеансе, на даче у друзей в теплице, осваивал малые формы в метро и лифте, на крыше высотки на Котельнической и в питерском дворе-колодце, накручивая этот бесконечный филейный кусок на шампур. И вот этот факультатив исчерпал себя.

Я освоил как мог главный метод обольщения - слова. Сначала задавал слишком много личных вопросов про то, откуда ты, про мечту, какие наркотики пробовала, Париж или Лондон, про детство-в-Ташкенте-и-большой-ли-это-город, цитировал Ромена Гари, Энрике Вила-Матаса, на пальцах объяснял эволюцию живописи Ротко, как бы вдруг накидывал список фильмов и книжек ("Тебе понравится именно эта короткометражка, а вот повесть - абсолютно про тебя"). Мозг нужно было непременно укутать. Только после этого мы переходили к делу. Словом, вел я себя, как все мужчины, умеющие читать и контролировать эрекцию и наивно этим гордящиеся. Это вечное возвращение тянуло дальше, к холмам. Время выстраивалось в шахматном, утраивалась нежность к тем, с кем был пятнадцать-десять-пять лет назад. И новые встречи с ними были особенны. И они были не против. И шептал что-то из Песни песней: "Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков". И все куда-то падало. И la petite mort. И тишина. И когда писали, звонили - было по-идиотски обидно: что ж они слабые такие? Молчал. Табун уходил под воду.

И вот мы сидели в кафе. Выпили бутылку вина. Лена улыбалась, меня несло про Османскую империю: "...в мирной жизни янычар мог быть садовником, но как только султан выдвигался в поход, садовник становился палачом. Известен случай времен Мехмеда II..." Я хорошо знаю этот электрический треск в глазах. Расширенный зрачок. Легкий румянец. Когда она слушает. Когда слова плавятся в желание. У нее выпрямляется спина. И покрывало из "война с Венецианской Республикой", "Мао говорил: "Пусть расцветают все цветы", "...потому что разрезы холста Фонтана повторить невозможно" взбивается в пену, и вы оба уже в ней. И тяжело дышать. И еще по бокалу. И потянулась рука. Лена сказала про чувство. И я не смог.

Я спросил друга Яшу, который живет семьей в Цюрихе, что для него секс. У Яши трое детей, жена шведка. Яша - ученый, возможно поэтому любит многих. Он ответил, что секс для него - наслаждение. При этом дважды уточнил: "Не удовольствие, а наслаждение! А ты все на уровне удовольствия топчешься. Переживания боишься". - "А любовь что?" - "Константа. Ни к удовольствию, ни к наслаждению это не относится".

Я помню, в детском садике на тихом часе наши раскладушки стояли рядом (почему мальчики и девочки спали в одном помещении?). Каждый день она трогала меня под одеялом. Как звали - не помню. Веснушки и улыбка такая сосредоточенная. И вокруг бельевое плато. Испытывал я тогда, наверное, чистое любопытство. Ни стыда, ни удовольствия. Новое что-то. Не игрушки, не собирание жуков в коробочку от "Красной Москвы". А какой-то неизведанный опыт, лишенный обязательств. Эстетика и никакой этики. После тихого часа я бежал на улицу и собирал камушки и стеклышки с другими, не вспоминая о ее веснушках. А на следующий день все шло по новой. Смахивало это на детскую "Тысячу и одну ночь", только при свете дня и без сказок.

Классе в шестом я действительно прочел "Тысячу и одну ночь". До нее меня долго не отпускала дремучая история Синей Бороды, из которой я так и не понял, за что главный герой порешил всех своих жен. А тут нашел логику: все смерти предельно точно объяснялись. Напомню краткую завязку: Шахземан раскрывает измену жены, казнит ее и едет расслабиться к брату Шахрияру, жена которого оказывается еще большей бестией. В поисках правды братья натыкаются на половую распущенность, не лезущую ни в какие ворота, - умницу, которая изменила мужу-джинну пятьсот семьдесят раз у него под боком, пока тот спал (есть ли определение такому половому экзерсису?!). Окончательно утратив веру в непогрешимость слабого пола, мужчины возвращаются в покои Шахрияра и кончают его жену и всех наложниц. После чего царь Шахрияр становится конкретно Синей Бородой. Каждую ночь у него новая девственница, обреченная на казнь с первыми лучами солнца. Царь блаженствует. Кровь льется. Пока не возникает светлый образ Шахерезады. Та вяжет свой словесный ковер, от которого глаза царя трещат электричеством, а внизу живота что-то сладко тянет, когда в предрассветных сумерках рассказы и ласки обрываются на самом интересном месте. И казнить нельзя, помиловать!

Эротические истории в детской версии книги были опущены. Но в старших классах я разыскал и их. Из мира принцесс-садисток и принцев-гомосексуалистов я вынес любимую историю Шахерезады, которая начиналась так: "Рассказывают, что был в племени Бену-Узра некий образованный человек, который ни одного дня не проводил без любви". История восточного Казановы утыкалась в безответную любовь к женщине. На письма она не отвечала - парень захандрил и слег. Уже при смерти он видит над собой желанную: "Если бы я знала это, я, наверное, тебе помогла бы и насладилась близостью с тобой". Но уже поздно. Казанова умирает, умирает подле него и зареванный прототип Джульетты. "В

• 
• 
•